Музыкальная История Любви ... (продолжение)

Война только-только закончилась, и в Умань возвращались прежние жители. Мы, дети, радовались теплому щедрому лету и проводили все время на улице, в играх.

Родители с утра и до позднего вечера отдавали все силы восстановлению народного хозяйства, каждый - в своей профессиональной области. Мои родители - врачи, естественно, восстанавливали здравоохранение в городе. А я, как, впрочем, и все остальные дети, была, фактически, предоставлена сама себе, - целыми днями гоняла по улицам со сверстниками, но при этом вела очень напряженную общественную жизнь в области наших детских проблем. Мы собирались группами, обсуждали все события окружающей жизни, организовывая самостоятельно свой досуг.

В городе почти все сколько-нибудь этажные дома были разбомблены и высились зловещими руинами, которые ежедневно разбирали пленные немцы, выглядевшие довольно плачевно в своем положении, Их приводили строем утром и уводили также под конвоем вечером. Когда их вели строем по улицам города, то было слышно издали по стуку деревянных подошв их матерчатой обуви. Во дворе, где мы жили в квартире (по ул. Рафаила Черного), высилась тоже руина бывшего 4-хэтажного дома. Мы, дети двора, решили построить себе домик из кирпичей от развалин, используя стену нашего дома и примыкавший к ней кирпичный высокий забор, достроив еще две стены с окнами и проемом для двери.

И работа закипела. Мы замесили глину и начали лепить кирпич к кирпичу, за рядом ряд. За нашей деятельностью с улыбкой наблюдали несколько пленных, невольно помогая нам, подавая кирпичи наиболее целые и ровные. Очень скоро стены дома были готовы, и когда мы приступили к сооружению крыши, наши помощники - пленные практически сделали это за нас. Дом был готов, и мы начали его обживать. На окна повесили занавески из марли, дверной проем завесили каким-то старым одеялом, которое кто-то притащил из дома. Затем, решив устроить новоселье с обедом, мы занялись кухней. Между кирпичиками развели огонь и в консервной банке, что побольше, начали варить что-то вроде супа. Из дома тащили все, что «плохо лежало» - картошку, крупу, лапшу и т. п., учитывая то, что время было довольно не сытое. Пленные за нами наблюдали, улыбались, говорили - «Гут, гут...» Может, им вспоминались их дети и мирная жизнь...

И однажды, после долгих споров о том, хорошие они, или плохие, мы все же пригласили их на обед - отведать наших деликатесов. Наверное, со стороны, это был очень трогательный сюжет - дети победителей, протянувшие руку милости побежденным - врагам ... И они согласились, и ели даже с большим аппетитом и даже жадностью, чем нас привели в состояние гордого восторга и самоуважения. И так мы их подкармливали каждый день, пока они работали.

Так мы проживали долгие летние дни, насыщенные бурной созидательной деятельностью. Бегали мы все раздетые, босые, в основном - в трусиках - чистеньких с утра, а к вечеру изрядно меняющих цвет от пыли - теплой и мягкой, такой приятной для наших босых ног.

К вечеру мы изрядно уставали и искали более спокойные занятия. Недалеко от нашего дома находился единственный в городе кинотеатр (впоследствии - Черняховского), где по вечерам показывали кино, хоть были трудности с электричеством, т. к. электростанция, взорванная в начале войны, бездействовала, и ток поступал от движка и только в учреждения.

В домах мы пользовались керосиновыми лампами, свечами и очень интересными карбидными лампами, которые изготовляли местные умельцы из гильз от артиллерийских снарядов, приваривая кверху тонкую трубочку с маленьким отверстием. В объем гильзы помещали кусочки карбида - химического вещества, капали на него немного воды, плотно завинтив, карбид с водой давал бурную реакцию с выделением газа, очевидно – метана, горючего, который начинал выходить через дырочку в трубочке. Его поджигали, и он горел ярким мертвенно - белым неестественным светом, и для продолжения горения надо было лишь периодически подливать воду, отвинчивая крышечку специального отверстия.

И вот однажды, после долгого жаркого дня, насыщенного нашей бурной деятельностью и приключениями, мы небольшой стайкой пошли в кинотеатр на вечерний сеанс. Показывали тогда «Маскарад» по Лермонтову с известными артистами Тамарой Макаровой и Н. Мордвиновым в главных ролях. Денег на билеты у нас хронически не бывало, но нам очень часто удавалось проскользнуть в зал через выход, когда выходили зрители с предыдущего сеанса. Были мы маленькими, пронырливыми, босыми и голыми, не считая трусиков. И так мы проникли в зал, прячась в складках штор на дверях. Когда погас свет и начался сеанс, мы по-мышиному шмыгнули и уселись на полу перед первым рядом.

Усталые, но довольные своей ловкостью, мы сидели, задрав лохматые гОловы и судорожно пытались уловить суть сюжета, борясь с овладевающей дремотой. И было все, как нельзя, хорошо, но во время сеанса пару раз погас свет, и когда это случалось из-за неисправности движка, зрители выходили в фойе и при зажженных свечах прогуливались по кругу. Зрелище было удивительное своей какой-то средневековой нереальностью, что еще больше усиливалось наличием в фойе двух старинных зеркал в ажурных, стиля «Ампир», металлических рамах. В зеркалах многократно отражались загадочно - романтическое пламя свечей и неясные силуэты нарядной публики, медленно скользящей парами, будто в каком-то танце ... ! Моя память навсегда сохранила всю фантастическую нереальность той давней картины ... А мы, затерянные и затертые в людской толпе во мраке, - маленькие Маугли, подражая взрослым, под ручку так же чинно и важно старались прогуливаться, всякий раз не выдерживая, прыская и давясь от хохота! - пока не давали ток, и все занимали места. По этой причине сеанс длился вдвое дольше положенного времени и окончился где-то далеко зАполночь.

Выйдя из кино в лунную ночь, мы осознали всю преступную тяжесть содеянного легкомыслия нашего и всего, что за этим может последовать ... и не простившись, разбежались. Быстро пробежав по пустынным, залитым голубым лунным сиянием, улицам, мимо зловеще чернеющих пустыми глазницами окон, высящихся темных развалин, я поднималась по лестнице к себе домой и мою душу терзали нехорошие предчувствия - пришло осознание содеянного и предстоящей неминуемой кары..

В комнате, залитой неестественно белым светом карбидной лампы, меня встретили горестно-осуждающие, мягко выражаясь, взгляды родителей и незнакомый мужчина, чье присутствие, несомненно, сдерживало гнев родителей, и, возможно, уменьшало кару.

- Где ты была, Аллочка? - горестно прошелестел шепот мамы. -
- В кино, - не менее горестно прошелестела я в ответ.-
- Так поздно??? - взревел папа, грозно сверкая молниями взглядов -

Объяснения были неуместны в данной ситуации, и меня представили незнакомцу...

Хороша же я была! - босая, чумазая, голая девочка, с распущенными по плечам волосами, переминающаяся с ноги на ногу на пороге во втором часу ночи...

А незнакомец был папин друг детства Наум Лапинский - Нюма, который тоже вернулся на Родину с войны с сыном и женой. Был он скрипач и композитор.

В дальнейшем он преподавал в музыкальной школе скрипку и теорию музыки, где мы постоянно встречались. Вот с ним-то и произошла любовная драма задолго до той, что была потом с пианистом...

Лапинский выглядел очень странным, не от мира сего ... Он был погружен в мир мелодий и звуков, слышимых только им. Он ходил по жизни, никого не замечая, устремив взгляд поверх окружающих, губы его были сложены дудочкой и что-то постоянно неслышно насвистывали. Иногда он взмахивал руками, будто дирижируя невидимым оркестром, и лихорадочно бросался записывать на клочках бумаги пойманную им мелодию.

Сочинял он серьезную музыку - симфонии и концерты. Нам, детям, да и взрослым смешно было со стороны наблюдать эти «муки творчества», мы прыскали от смеха, хотя он этого не замечал, когда на уроке теории - музыки он вдруг замирал, останавливая свой рассказ, и начинал лихорадочно записывать очередную находку!

Сын его уехал в Киев на учебу в консерваторию по композиции. Жена была очень замкнутой женщиной, со странностями, очень редко выходящей из дому. Жили они в квартире при музшколе, и мы, ученики, видели иногда издали силуэт жены в неизменном халате и с тюрбаном из полотенца на голове, как и слышали иногда громкие скандалы под аккомпанемент крышек от кастрюль...

В ином виде эту женщину никто не видел, даже друзья скрипача, кого он никогда не принимал. Даже за продуктами на базар ходил сам Лапинский и все знакомые, его, и друзья следили, чтоб он нигде не забыл свои покупки. Я слышала это от мамы, которая, вздыхая, сокрушалась - А-х-х! Цыдрейте копф! - что на «идиш» означало - ненормальный, или сумасшедший...

И вдруг всех поразила новость - Лапинский влюбился !!! и встречается с женщиной, гуляет с ней в Софиевке, ходит с ней в кино, бывает у нее в доме, где допоздна задерживается... Это была довольно красивая одинокая фельдшерица из маминой поликлиники, рыжеволосая от природы, с тяжелым узлом волос, с бровями дугой и с пикантной родинкой над верхней губой, - украинская красавица. Конечно, скандал был грандиозный в масштабе города, скрыть ничего нельзя было, т.к. жена бедного Лапинского закатывала ему грандиозные истерики с битьем посуды о его голову. Но, зная его жену, Лапинскому, в основном, сочувствовали, призывая его к соблюдению некоторых приличий.

Все было тщетно, и роман продолжался, набирая обороты. Приезжал сын из Киева, вразумить отца по требованию матери. Но это ни к чему не привело. Позднее, вспоминая эту историю, потрясшую тихую жизнь провинции послевоенной поры, можно было понять Лапинского, довольно красивого статного мужчину с римским профилем, и его влюбленность в рыжеволосую украинскую красавицу в обстановке романтической украинской природы после пережитых ужасов и смертей войны ... Возможно, это была Любовь к красивой женщине, в которой виделась Муза композитора, кого он встретил, наконец, в своей жизни... Чем окончилась эта история Любви - неизвестно, т.к. Лапинский с женой вскоре уехал в Киев, а его пассия еще жила какое-то время в Умани, напоминая собой о любовном романе, который вскоре был забыт.

Впоследствии в титрах кинофильмов Киевской студии мелькала фамилия Лапинского - сына, ставшего композитором. Об отце история умалчивает, как и о бурном романе, вскоре забытом. А через несколько лет нечто подобное произошло с моим учителем музыки.

Романтические натуры! Все повторяется, все проходит и забывается, но иногда вспоминается, как явление из ряда вон выходящее, на фоне провинциальной обыденности...

Алла Зиливинская-Брозер